Елеонская Е.Н. О пережитках первобытной культуры в сказке
Сказка до сих нор живет деятельною жизнью, она продолжает рассказываться, отражая в себе черты разной среды и разных эпох, она приноровляется ко времени и лицам, порою сохраняя старую тему, она является в обновленной форме и служит выражением настроения, воззрения данного момента.
Черты различных эпох, отразившись в сказке, сохраняются в большинстве случаев довольно прочно и если благодаря многим пересказам, и утрачивают рельефность и яркость, тем не менее иногда могут служить показателем тех путей, которые совершила сказка за время своего существования, и тех воззрений, под которыми она сложилась.
Рассмотрим некоторые, ставшие неотъемлемыми от сказки, черты, которые, в отличие от бытовых, могут быть названы иррациональными, фантастическими, и попробуем, определив их происхождение, выяснить их появление в сказке.
Основною чертою сказок является убеждение в необыкновенной близости, неразрывности человека с природой. Неодушевленные предметы, звери, человек — это как будто бы существа одного типа. Между ними возможны дружба, вражда, взаимные услуги, беседы.
На отношениях человека к животным или неодушевленным предметам построено множество сказок, причем первенствующее место в некоторых случаях не принадлежит человеку: завязка, ход действия и развязка обусловлены присутствием и действием животных. Примером может служить сказка «Звериное молоко» [Афанасьев 1897, 2, № 118—119 (и приведенные параллели); Романов 1887, № 1—9] с ее многочисленными вариантами, пользующаяся широкою распространенностью и большою устойчивостью основной темы. Устойчивость и распространенность сказки главным образом должны быть отнесены на счет обычной сказочной морали (невинно преследуемый спасается, преследователь гибнет), но интерес для нас в этой сказке лежит именно в изображении отношений животных к человеку. Действию зверей отведено здесь главное место: они помогают герою сказки против его противника (змея, дракона, чудо-Юды, разбойника, плуга и т. д.) и способствуют гибели последнего. Действуют они добровольно и сознательно, отличаясь даже более тонким чутьем и наблюдательностью, нежели человек.
Выведенные здесь дикие звери — лисица, волк, лев. Из домашних животных сказка наиболее близким к человеку ставит коня, которому приписывает сознательную заботливость о хозяине, подчеркивает глубокую внутреннюю связь между ними. Сказки всех народов земного шара особым могуществом наделили змея, и это животное сделалось необходимою принадлежностью сказок с драматическою завязкою. Сказка в своих долгих странствованиях постоянно изменяла змея, выводила его под разными именами и видами, но постоянно выставляла его сильным, устрашающим животным. Таким образом, дикие и домашние животные приближены сказкою к человеку настолько, что граница между их жизнями стирается, они живут и действуют сообща, в одном круге явлений, они понимают друг друга, дружат и враждуют, иногда имеют одни и те же стремления, одинаковые печали и радости. Мало этого, люди и животные могут вступать в более тесное общение: девушка может выходить замуж за ворона, орла, змея, медведя [Афанасьев 1897, 1, № 49,67-69, 81,94], человек может иметь матерью лошадь, корову [там же, № 76; Добровольский 1891, № 6, с. 410; Романов 1887, № 7], отцом — медведя [Афанасьев 1897, 1, № 81]; жизнь животного и человека, наконец, сливается — является существо наполовину зверь, наполовину человек. И скалка, сливая существования людей и животных, уничтожал между ними границу, подчеркивает их однородность и оставляет зачастую превосходство на стороне животного; за последним — физическая сила, а иногда и сообразительность. Для сказки зверь — это личность, живущая однородною с людьми жизнью.
Не только животные, по сказке, но и неодушевленные предметы имеют свою жизнь, Они проникнуты жизнью, и эта их жизнь так близка опять-таки к жизни людей, что они могут вмешиваться в действия человека, нанося ему вред или служа ему на пользу: веник открывает медведю местопребывание Ивана-царевича [Афанасьев 1897, 2,.№ 118], клубок указывает дорогу герою [Афанасьев 1897, 1, № 71а, b, с], березка приходит на помощь девушке [там же, № 58]. У неодушевленных предметов есть сознание, они требуют от человека к себе внимания и доброго отношения [там же, № 58].
Между предметами и человеком также существует внутренняя сильная связь, и их жизни могут слиться или одна смениться другою. В общем, жизненное начало, по сказке, проникает всю природу, оно одно для всего существующего в природе. Оно в дереве, оно же и в сорванной ветке, в коне и в волосе его хвоста, в рыбе и в ее плавнике. Жизненное начало — душа — есть принадлежность малейшей части природы. Оно свободно может перемещаться из одной части предмета в другой предмет, из целого организма переходит в его отделенную часть. Отрубленный палец остается живым и продолжает свое существование в виде мальчика [Афанасьев 1897, 2, № 168]. В некоторых частях тела заключается такая полнота жизни, что через них жизненность передается мертвому. Убитая оживает, когда в нее вкладывают вырезанное сердце [Афанасьев 1897, 1, № 70]. Вода настолько проникнута жизненностью, что сообщает ее другим предметам своим лишь прикосновением (обрызгивание живою водою). Целый организм и его части проникнуты общей жизнью, даже после отделения частей от целого они хранят в себе эту общую жизнь, связь с целым в них не уничтожается, вследствие чего вырезанные из спины ремни, отрезанные пальцы на руках и ногах быстро прирастают к своим местам [там же, № 81 а, 106], вынутые глаза, вставленные в орбиты, опять прекрасно видят [там же, № 70 и др.; Hahn 1864, № 28], отрубленные руки прирастают [Афанасьев 1897, 2, № 158]. Если связь целого с частями уже уничтожилась, достаточно содействия полного жизни предмета, и связь эта возобновляется — обливают живой водой, прикладывают ветки известного растения.
Иногда жизненное начало так прочно держится в живом существе, что даже после его смерти задерживается в его останках и зарождает новые существа. От пепла человеческой головы рождается богатырь, из пепла змеи — различные насекомые и т. д. [Афанасьев 1897, 1, № 52, 85; 2, № 159] — душа одного существа дает душу другому.
Связь живого организма с его частями настолько прочна, что по отделении их от целого, вне всего организма, они, эти части, получают способность вызывать к себе свое целое. Сказка заставляет коня явиться к хозяину, когда тот зажигает волос из его хвоста или гривы [Афанасьев 1897, 2, № 165], то же случается и с человеком [Hahn 1864, № 63], пчела прилетает туда, где жгут ее крыло [там же, № 37]. С человеком связаны и предметы, ему принадлежащие, они изменяются в своем внешнем виде в то время, когда с их владельцем что-нибудь случается (кольцо, нож тускнеют — их владелец в беде); когда владелец умирает, лишаются жизненного начала и его вещи: герой умирает, рассказывает сказка, из оставленных им вещей выходит кровь — это главное вместилище жизни, — и родные узнают, что е человеком несчастье.
Если жизненное начало совершенно покидает существо или предмет, то его омертвение приобретает способность передаваться другим живым существам. Мертвою рукою обводят человека, вкалывают в него мертвый зуб, и человек умирает [Афанасьев 1897, 2, № 118]; мертвою водою обрызнут живое существо — оно лишается жизни. Душа, покидая одно существо, может вместиться в другое. Это представление прекрасно изображено в широко распространенной сказке об убитой завистливыми сестрами девушке. Душа ее переходит в тростинку, выросшую на ее могиле, и говорит через дудочку, которую сделали из срезанной тросточки [там же, № 139 и ее параллели]. Близость человека к животному, способность души (жизненного начала) перемещаться из одного существа в другое, общность жизни всех существ и предметов природы естественно ведут за собою возможность для них сменять свою жизнь на другую и вместе с изменением жизни принимать и другой внешний облик. Человек может принять образ зверя и зажить его жизнью, зверь может стать деревом, девушка может обратиться в березу, спасающиеся от преследования — озером и селезнем, церковью и деревьями и т. д. [там же, № 140 и приложенные параллели]. Эти превращения могут быть вольные, по желанию самого превращающегося, в иных случаях эта смена состояний и образов зависит от чужой воли (царевна, лягушка, змея, юноша-змей, медведь). В последнем случае приходится иметь дело с существом, обладающим могуществом, тайным знанием, способностью разнообразно воздействовать на предметы и живые существа. Сказка имеет в своем распоряжении колдунов и колдуний — людей различного возраста и общественного положения и сверхъестественные существа (ведьма, Баба-Яга, мужик-леший, мужичок с кулачок и т. д.), которые и совершают над людьми, животными и предметами разные изменения или передают другим умение, способность являться в ином виде. Колдуны и колдуньи сказок представляются или злобными, или доброжелательными, причем первые злоупотребляют своею магическою силою и служат дурным целям. Помешать им, парализовать их вредное действие может лишь могущество противоположное, иначе — сила доброжелательных колдунов, которая действует через заговор: он произносится и разрушает козни врага. Девушка злобной силой обращена в веретено, — Иван-царевич ломает веретено пополам, бросает его части в противоположные стороны, говоря: «Стань передо мной красна девица, а за мной белая береза!» [Афанасьев 1897, 2, >» 147, с. 151, № 150]. Заговор действует, и девица остается в своем настоящем виде.
Вера в слово, в его влияние на человека и даже на предметы ясно вы ражена в сказках, и ей, этой вере, обязаны сказки многими темами. Королева говорит, рассердившись: «Чтоб тебя… буйным вихрем подхватило. в безвестныя страны занесло…», и тотчас же, к ее печали и ужасу, вихрь уносит героя [Афанасьев 1897, 2, № 152, с. 169]. Неосторожное призывание злого на человека открывает злому духу возможность овладеть человеком [там же, № 126]. Если слово, сказанное человеком, имеет влияние на судьбу другого, то тем более сильно и значительно слово колдуна или колдуньи. В сказках постоянно приходится видеть примеры такой словесной мощи людей или существ, обладающих сверхъестественными способностями. По слову своего мудрого отца Василиса Премудрая обращается в лягушку [там же, №> 152], но слову колдуна или колдуньи человек становится животным или предметом. Словом заставляет герой оборачиваться к себе передом избушку, словом вызывает чудесного коня…
Пребывание в чужом образе, однако, бывает лишь временным, при чем обращенные в животных люди имеют возможность по временам сбрасывать с себя этот навязанный им вид: девушки, юноши, обращенные в лягушек, змей, птиц, сбрасывают при купанье, ночью, когда их никто не видит, свои шкурки или перья, затем опять надевают их. Вмешательство постороннего в дело колдуна, нарушение, вопреки его воле, заколдованного состояния (сожжение шкурки, перьев) влечет за собою исчезновение заколдованного человека, его поступление целиком во власть колдуна. Последнее убеждение создало очень распространенную, разнообразно развитую и прочно держащуюся до сих пор сказочную тему (сказки о царевне-лягушке, Мелюзине и т. д.). Остановимся пока на приведенных сказочных чертах и посмотрим, не найдется ли им параллелей в действительной жизни. Неуклонно проводимый сказкою взгляд на животное как на личность, обладающую жизнью, подобную человеческой, па всякий предмет как на одушевленный своею собственною жизнью, — взгляд этот точкою своего отправления имеет самый наивный и примитивный реализм, и, лишь став на точку зрения первобытного человека, можно усвоить себе этот взгляд. Наблюдения над туземными племенами Северной Америки, Африки и островов Великого океана вскрывают целое мировоззрение [Ахелис 1900, с. 263 и далее], черты которого аналогичны с разобранными сказочными. Мировоззрение этих племен, ведущих первобытный образ жизни, чисто анимистическое, они одухотворяют весь видимый мир до его мельчайших частей. Благодаря этому одухотворению для современного индейца Северной Америки, проводящего все время за охотой на животных и наблюдающего за их жизнью, возможно видеть в них, по многим их качествам, существо себе подобное, правда, с иными нравами и языком, но нередко отделенное от человека. Индеец находит естественным связывать свое существование с каким-нибудь ил животных, называть себя его именем, вести от него свою родословную, роль животного может взять на себя и дерево, и камень [Тэйлор 1897, с. 280]. Это верование в родство человека с другими существами и предметами природы, известное под именем тотемизма, относится к раннейшим периодам человеческого существования, характеризует собою мировоззрение первобытных людей; оно же, это мировоззрение, наблюдается во всей своей полноте у индейских племен Северной Америки. Разбирая сказки, можно было заметить отражения тотемистической тенденции, без развития подробностей как отражение уже значительно потускневшее.
Допуская происхождение человека от животного или предмета, первобытное мировоззрение без затруднения допускает и переход человеческих душ в тело животных и неодушевленные предметы; поэтому дикари, но убивают часто различных животных или птиц, считая их, но некоторым приметам местопребыванием душ родственников. Тэйлор приводит целый ряд свидетельств различных исследователей жизни первобытных племен о почтительном отношении дикарей к некоторым зверям и предметам [Тэйлор 1896, с. 79]. Анимистическое мировоззрение не допускает и полного разрыва души с телом после смерти; оно или предполагает ее пребывание при мертвом, или перемещает ее в другое существо, которое вследствие этого и оберегается, как это показали вышеприведенные примеры. Такое пребывание души при мертвом теле предполагает и сказка, когда она изображает мертвую царевну, оживающую через несколько лет, тотчас по удалении из ее одежды смертоносного цветка, из косы таковых же шпильки, волоска. В пепле человеческой головы, говорит сказка, еще держится душа, которая и переходит в родившегося богатыря. Из могилы убитой девушки душа проникла на некоторое время в тростинку, потом вернулась в убитую.
Интересно, что первобытные племена считают связь души и тела настолько тесной, что, если обезобразить мертвое тело, обезобразится и его душа; поэтому они оберегают труп или намеренно уродуют убитого врага [Тэйлор 1896, с. 30). В этом убеждении можно, пожалуй, искать основание одной из традиционных сказочных подробностей: завистники, убивающие героя, рубят на мелкие части его тело; а доброжелатели и спасители, прежде чем сбрызнут живой водой, обливают его мертвой, чтобы вернуть изрубленному телу вид целого трупа, потом уже оживляют.
Веруя в подвижность души, первобытный человек был убежден в ее способности по своей воле принимать на себя вид какого-нибудь зверя. Оборотничество было предметом глубокой веры и холодного ужаса во многие периоды человеческой жизни. Если происхождение этой идеи еще недостаточно выяснено, то во всяком случае доказано ее повсеместное распространение в связи с идеею сверхъестественного могущества известного лица (колдуна, ведьмы). Оборотень — это результат болезненного воображения, соединившегося с верованием в подвижность души. Туземец Индии верит в превращение своего соплеменника в тигра и рассказывает об убитых оборотнем. Абиссинец племени Буда обладает способностью обращаться в гиену, его соплеменники это видят среди дня при ярком солнечном свете [Тэйлор 1896, с. 275]. Колдуны существуют в каждом племени, они и врачуют, и насылают болезни, их приемы страшны и непонятны другим, они имеют власть над душами, они могут из человека сделать оборотня или в другом существе распознать человека [Мензис 1897, с. 56]. Колдуны пускают в ход заклинания, цель которых изменить состояние человека. Заклинаниям первобытный человек глубоко верит, он употребляет их сам как предохранительное средство или просит колдуна произнести их для него. Колдун должен уметь показывать свою чудотворную силу [Ахелис 1900, с. 284]. Колдовство и оборотничество, признаваемые первобытными племенами, возбуждают всегда страх, который и поддерживает веру в них. Страхом же объясняется и то уважение, которым пользуются змеи у примитивных народов; в них первобытный человек видит или существо, стоящее значительно выше его, или душу умершего родственника, принявшую новый образ [Ахелис 1900, с. 270; Тэйлор 1897, с. 284 и далее]. Для некоторых племен индейцев Северной Америки змея служит родоначальником; с так называемыми домашними змеями связывается судьба хозяев дома. В сказках на долю змеи достался лишь страх, но не уважение.
Отмеченные нами воззрения первобытных племен, доступных современному наблюдению, могут быть поставлены в аналогию с теми некоторыми чертами сказок, которые мы видели как наиболее рельефные. Эти черты мы можем назвать первобытными и определить их появление в сказке пребыванием последней в раннейшем периоде человеческого существования. Весьма вероятно, что сказка первобытного периода была отголоском действительности, подобно современному рассказу индейца Северной Америки о птицах как о своих родственниках, принявших, но смерти новый вид, или о медведице, похожей на прабабушку [Тэйлор 1897, с. 80]. Разобранные сказочные черты представляют в сказках главную основу, этими чертами, так сказать, строится сказка, т. е. располагается и направляется ее ход; бытовые и моральные темы непременно пользуются традиционными сказочными чертами. Прочность первобытных черт в сказке, которых в общей сложности немного (одушевление всей природы, совместная деятельность существ и предметов природы, оборотничество, люди с сверхъестественным могуществом и сверхъестественные существа, действие слова), может быть объясняема тем, что анимистические воззрения, коренясь в самой природе человека, медленно сменяются иными воззрениями, причем прежде, нежели наступит полная их смена, долгое время идет совмещение различных воззрений.
Среда, где главным образом пребывают сказки, близка к природе, поэтому не совсем свободна от анимистических воззрений, правда, смягченных иными воззрениями, но еще делающих возможным доверчивое пользование остатками примитивных воззрений и убеждений.
Подробное изучение традиционных сказочных черт параллельно с воззрениями первобытных племен может повести к твердо обоснованным заключениям о первоначальном периоде образования сказок, о котором в настоящее время приходится говорить с большою осторожностью.
