Елеонская Е.Н. Заговорная формула в сказке
Внешняя форма чудесной сказки, отличаясь определенными установившимися чертами, отражает в своем содержании не менее определенное застывшее мировоззрение. Это основное миропонимание так же, как и внешний план сказки, остается ненарушимым, несмотря на то что действительная жизнь вносит в пересказываемую сказку и новые взгляды, и новые черты быта. Рассмотрим одну из черт своеобразного мировоззрения, запечатленного сказкой, она интересна и значительна потому, что не только повлияла на состав содержания сказки, но и способствовала выработке ее внешней формы (ее плану). Я говорю об отличительном элементе чудесной сказки — о безусловном признании ею таинственной, чудодейственной силы. Вера в такую силу и в действительной жизни присуща в значительной мере человеческой психике, в сказке же она проявляется, можно сказать, безфанично. Эта сила, по воззрению сказки, разлита повсюду и проникает природу в широком смысле этого слова; она служит главным двигателем той жизни, о которой повествует сказка, и причиною того, что обычные законы природы нарушаются, изменяется логический ход событий, а время и пространство теряют значение. Носителями таинственной могущественной силы сказка изображает людей, животных, силы природы (ветер) и сверхъестественные существа (Бабу-Ягу, ведьму). Кроме того, сказка упоминает и хранителей этой силы, главным образом неодушевленные предметы, зачастую вещи домашнего обихода: гребень, скатерть, полотенце, веретено, сумку, клубок, кольцо. Разница между носителями и хранителями волшебной силы, судя по сказкам, та, что предметы одушевленные по своей воле располагают своим даром, передают его посредством обучения другому лицу и указывают, как им пользоваться; неодушевленные же предметы, храня в себе свои волшебные качества, обнаруживают их лишь при известном на них воздействии. Несмотря на то что сказка как бы устанавливает определенный круг существ и предметов, отмеченных пребыванием в них волшебного могущества, оказывается весьма затруднительным отчетливо представить себе в пределах сказки инвентарь магических предметов или категорию лиц, владеющих сверхъестественной силой. Чаще других выдвигаются сказкою старые люди и девушки как обладатели чудесного знания, умеющие извлекать чудодейственную силу из самых разнообразных предметов определенными средствами. Средства зги незамысловаты: это — дуновение, прикосновение, удар, свист, крик, слово. Наиболее действительными изображаются сказкою слово и удар. Каковы же слова и словосочетания, признанные сказкою магическими? Первые немногочисленны, вторые просты. Присловье, играющее роль ключа к чудесному, заключает в себе кратко, но ясно формулированное желание (желание получить нечто, избавиться отчего-либо, преодолеть враждебное влияние, уничтожить зловредное существо и т. п.), произносимое с целью изменить существующий порядок вещей, а главное, с убеждением в возможности этого. Вследствие таких психологических основ присловье, выражающее желание, становится не простою речью, а речью заговорною. Таким образом, заговор, как результат веры в слово и внутреннего усилия человека вызвать в действительности то, о чем думает и чего желает, естественно нашел себе широкое применение в сказке, где желание и исполнение, мечта и действительность идут рядом и беспрепятственно переходят одно в другое. Обратимся теперь к рассмотрению заговора в сказке. Несмотря на свою краткость, заговорные формулы, встречающиеся в чудесной сказке, по своему значению могут быть разделены на несколько видов.
1-я группа. К ней могут быть отнесены те формулы, которые заключают в себе приказание, соединенное с обращением к предмету одушевленному или неодушевленному, с целью заставить его произвести действие (отсюда в большинстве случаев употребление повелительного наклонения со звательным падежом): «Лети, мое яблочко, через дерево, а мать сыра земля расступися» [Афанасьев 1897, 2, № 167, с. 225]; «Избушка… обратись к лесу задом, ко мне передом» [Эрленвейн 1863, № 6, 9]; «Ох, дом, ты дом, стань, пиривяркись, ко мне дверями отворись» [Добровольский 1891, с. 503]; «За мною расти белая береза, а предо мною красная девица» [Записки РГО 1906, с. 51]; «Ковер-самолет, попадай через 10 земель в 11-е царство» [Эрленвейн 1863, № 1, 30]; «Полети птичкой подкраиивничкой от ныне до веку» [там же, № 2]; «Рубайсь, дерево, возись, дерево, и кладись, дерево!» [Рудченко 1869, № 45]; «Двое — из сумы» [Афанасьев 1897, 1, № 109]; «Остойся, избушка, к лесу глазами, ко мне воротами» [Ончуков 1909, № 8]; «Эх, сивчик-бурчик, вечный кавурчик, стань перадо мной, як лист перад травой!» [Романов 1887, № 186].
2-я группа. В нее входят такие заговорные формулы, в которых приказание связано или с указанием цели его, или с упоминанием источника, откуда идет это приказание, или, наконец, с намеком на прежнее состояние, которое хотят изменить или восстановить: «Стань чаща от земли до неба, чтобы конному проезда, пешому проходу и птице пролета не было!» [Афанасьев 1897, 1, Jsfc 104]; «Протеки река огненна от востока и до западу, до синяго моря, штобы все войско царя страшного обожгало и попалило» [Ончуков 1909, № 5]; «Где прежде была, там и будь» [там же, № 76]; «Доселева был мужик… стань… черным дятлом» [там же, 2, № 141]; «По щучьему велению, по Божьему благословению, будь стол накрыт и обед готов» [там же, 1, № 101]; «По щучьему велению, по моему прошению, печка, ступай к королю» [там же, № 100]; «Стань, гач, де й була!», «Вербо ярая! одчинись, одтворись — Ганна-панна йде!» [Руд ченко 1870, № 26].
К этой группe нужно отнести весьма редко попадающуюся формулу с молитвенным обращением: «Дай Бог», «Господи», «Обороти, Господи, моего ключника конем, я сяду поеду на нем» (бумаги Киреевского 1082. Запись П. Я. Якушкина <1870 г.> [Якушкин 1884]); «Господи! было болото, сделайтесь луга» [Ончуков 1909, № 61].
3-я группа заключает в себе пожелание, выраженное в условной форме: «Эх, если б кто меня наружу вынес» [Эрленвейн 1863, № 21]; «…как бы… водки выпить… как бы… трубки покурить» [Эрленвейн 1863, № 5, с. 24-25], «Штоб жа ты тут до веку стояла» [Романов 1887, № 22], «Легче пуху лебединого пройти» [Афанасьев 1897, 1, № 77] — разумеется: «Что бы тебе…».
Указанные три группы заговорных формул в сказке, несмотря на весьма незначительное между собою отличие, все-таки дают указание на возможность развития заговора с внешней стороны и на пути этого развития. Из приведенных примеров видно, что основная заговорная формула — приказание (обращенное к разным предметам) — осложняется с внешней, так сказать, стилистической стороны, сравнительными речениями, посторонними картинами, указаниями на существа сильнейшие. Появление таких осложнений можно объяснить желанием усилить даваемое приказание. Эти второстепенные черты заговорной формулы могли бы принять весьма широкие размеры в том случае, если бы творческая поэтическая фантазия сосредоточилась на одной лишь подобной формуле. В сказке же такое явление не имеет места: заговорная формула не развивается. Объясняется же это обстоятельство тою ролью, которую заговор играет в сказке; а роль эта служебная; назначение его — способствовать быстрейшему ходу повествования; связывать различные по существу эпизоды и разрешать безвыходные положения.
Заговор необходим в сказке как подробность; и эта подробность весьма важна, но тем не менее внимание сказки сосредоточивается не на ней, а на главных эпизодах, составляющих основной сюжет. Ввиду последнего обстоятельства подробность необходимо должна быть представлена в наиболее отчетливых существенных чертах, как наименее привлекающих внимание, поэтому подходящею заговорною формулою для сказки явилось зерно всякого заговора, его основа, его сущность, именно: положительное приказание: встань передо мной… развернись /будь… раскатись… чтобы стояла… чтобы вынесь…?. Всякое осложнение проявляется слабо и неотчетливо и значения не имеет. Такую же служебную роль играет и тот предмет, из которого можно вызвать чудесную силу в образе молодцов, слуг, готовой еды, палки…
Но выраженная кратко, заговорная формула есть лишь заключение некоторой цепи картин и событий, которые прочно установились в сказке и являются в непременной связи с заговорною формулою.
Рассмотрим те сказочные комбинации, которые предшествуют появлению заговора. Как было указано выше, таинственное присловье, открывающее выход для могущественной чудесной силы, дается герою (героине) известным лицом при каком-нибудь предмете, в определенной обстановке, сотого хранителя таинственной силы герои сказки встречают обыкновенно тотчас же, как только в них появится необходимость и главным образом на дороге. «Путь-дорога» вообще в эпосе играет важную роль, она открывает собою основное действие, выводит из затруднительного положения; благодаря введению дороги в ход рассказа расширяется круг событий. Дорога в сказке — это место всевозможных полезных и таинственных встреч, неожиданных приключений, счастливых и горестных случайностей. Отправление в дорогу — в сказке это начало новой жизни, возможность общения с чудесным, с «тем светом» даже. Конец пути знаменует завершение действия, близость развязки. Ввиду того значения, которое имеет дорога в сказке, естественно, что и носители магической силы главным образом связаны с нею, на ней они по преимуществу и встречаются; пусть эта дорога лишь в самом начале, иногда у самого дома, необходимо лишь выйти из дому — выход обусловливает встречу с чудесным, открывает возможность к обладанию им и употреблению его в свою пользу. Рисуя дорогу, сказка исходит из действительности и остается ей верной, несмотря на частое употребление гипербол: поэтому в том неопределенном и схематическом пейзаже, который присущ сказке, встречайте привычные, жизненные картины: поле, лес, мхи, болота, ре-ка, озеро, море, океан (с неразрывным вследствие стилистического приема островом-Буяном), наконец, камни разных величин, разбросанные повсюду, не исключая и моря, а среди этого ландшафта сказка помещает излюбленные ею избушки и дома яа высокими заборами (изредка часовни, деревни, города).
На дороге встречаются разные существа и разные люди, но носителями чудесного могущества сказка из людей по преимуществу выставляет стариков, старух (Бабу-Ягу) и девушек, каждое лицо в более или менее определенном пейзаже. Если встреча героя с вышеуказанными лицами происходит вне жилища, сказка упоминает камень, дуб (а накопление связанных с ними представлений дает более полную картину: дуб, сучья, гнездо, птица; камень-песок, яма, пресмыкающееся; река, море, рыба); если встреча в жилище, то это избушка, домик (описание тына, калитки, колодца…) и живущие в них работают. Таинственную силу передают они в тех предметах, которые у них под руками, разнообразие предметов обусловливается занятиями лица: гребень, веретено при пряже; полотенце, перстень, кремень, кусок глины, шарик, клубок и т. п. В связи с предметами указывается, что с ними делать: бросить, надеть, разломить, покатить…
Снабдив героя предметом и присловьем, скрывающим в себе волшебное могущество, носители его зачастую намечают и дальнейший путь герои, описывая его подробности. Герой или тотчас же отправляется дальше, или на другой день: «Утром Иван-царевич проснулся, умылся, оделся, Богу помолился».
Итак: сверхъестественное существо, старые люди, девица, незначительная вещь — главным образом взятая из домашнего обихода, дорога во всей ее переменной картинности — вот главный материал, из которого создается эпизод, предшествующий получению заговорной формулы. Сказка упрочила главные черты этого эпизода, и схема его такова: 1) выход героя навстречу неизвестному; 2) встреча с существом, дающим ключ к будущей удаче, в виде предмета и присловья; наконец, 3) употребление магического предмета и слова. Третий момент указанной схемы во многих сказках следует за первыми на значительном расстоянии, но этим связь их не разрывается.
Моменты выхода и встречи в зависимости от подъема творческой фантазии могут быть изображены различно, с большим или меньшим количеством подробностей, магическая же формула своей сжатой формы не меняет. Магическое словосочетание иногда помещается сказкою вне связи с предыдущими моментами, так бывает в том случае, если герой изображается уже обладающим волшебным знанием. Присловье «избушка, стань к лесу задом, ко мне передом» употребляется очень часто в сказках вне связи с вышеописанными моментами, что заставляет предполагать в данном случае значительное нарушение основной схемы. Но, употребляя в значении заговора несколько неизменных выражений, сказка указывает, однако, что ими не исчерпываются все словесные сочетания, имеющие значение ключа к таинственному; кроме известных ей, существуют и другие, но их она характеризует просто термином «слово»: «он ему слово сказал» [Эрленвейн 1863, № 7, с. 39] (причем самое слово не произносится, а прямо передается результат его воздействия), или — «волшебные книги». О содержании их сказка не знает, но ей опять-таки известно следствие этого чтения; угадывание будущего и прошлого, изменение существующих обстоятельств, вызывание духов. «Стрелец лег и заснул, а жена его развернула волшебную книгу — и вдруг явились перед ней два неведомых молодца» [Афанасьев, 1897, 2, № 122, с. 33]. «Царь-чернокнижник ночку просыпал, поутру рано ставал, ключевой водой умывался, полотёнышком утирался… берет свою книгу волшебну, начал читать-гадать…» [Ончуков, 1909, № 2, с. 4]. Несмотря на то что магическое присловье служит в сказке одною из любимых подробностей, оно во многих случаях не употребляется, уступая свое место какому-нибудь действию, магическому по своим последствиям: удару, взмахиванию платком, бросанию предметов. Так, случаи превращения, весьма любимые сказкою, совершаются главным образом при посредстве удара о землю, «заслышал (молодец. — Е. Е.) погоню, ударился о сырую землю, перекинулся гончею собакою… собака… ударилась о сырую землю, перекинулась медведем» и т. д. [Афанасьев, 1897, 2, № 140, с. 133]. При спасении от погони герой бросает щетку, полотенце и т. д., из чего вырастает лес, течет река и т. п. Кроме того, в сказке мы находим целый ряд положений, когда превращения совершаются при посредстве различных действий без употребления словесной заговорной формулы. Это превращения «заклятых» людей из животного в человека вследствие сжигания шкурки, слез. поцелуя и т. п. Таким образом, при наблюдении над заговорной формулой в плане сказки становится ясным, что она, имея для себя параллель в других изобразительных приемах, может выпадать, не нарушая этим внутреннего развития темы. Но если сказка уделяет немного внимания внешней стороне заговора, она придает огромное значение его внутреннему смыслу. Сила слова представлена широко и полно: сказанное в сердцах злое слово производит гибельное действие: «Рассердилась королевна и с-сердцов проклятье промолвила: «Чтоб тебя, соню негодного, буйным ветром подхватило, в безвестные страны занесло…» — подхватило солдата и унесло» [Афанасьев, 1897, 2, № 126, 152]. Слова, передающие действия колдуньи или ее речи, могут погубить: «…хто почуе та скаже — той по шию камшем станет!» [Рудченко 1870, № 24, с. 73]; «А кто… слышит, да расскажет, — тот камнем станет» [Афанасьев, 1897, 1, № 93, с. 226]. Слово имеет влияние и на животных и на нечистую силу: «…Встала старуха раненько, умылась, вышла… на крылечко и скричала: «Рыбы и гад водяной! идите сюда»» [Афанасьев, 1897, 1, № 93, с. 221]. «А девица ухвациласть за кольцо, выскочила на крыльцо, як плёсня з ладони на ладоню — зляцелись и к ей уси дьяволы» [Романов 1887, № 21, с. 169].
Таким образом, чудодейственное слово изображается в сказке в различных случаях и комбинациях, но приведенная выше схема эпизодов, связанных с заговорною формулой, может считаться наиболее упрочившейся, традиционною. Создавалась она под влиянием реальных впечатлений и определенного мировоззрения, а отлилась в законченную форму силою поэтического мышления.
Однако, как бы устойчива ни была схема сказочной темы и главных сказочных подробностей, живая устная передача сказки имеет огромное влияние на частичные изменения той и других. Это влияние может быть наблюдаемо и на заговорной формуле, определенность которой была отмечена выше. В сказке чудесной, осложненной в значительной степени бытовыми подробностями, возможно встретить такие формы заговорного речения, которые отступают от приведенных выше и свидетельствуют о знакомстве рассказчика с иными образцами. Воспоминания о них и отражаются в сказках. В сказке № 63 сборника Худякова заговорная формула такова, что не может быть отнесена ни к одной из установленных выше групп: «Помазую я, засекаю я, заклинаю все твои книги волшанные и слова твои проклятые» [Худяков 1861, № 63] (она и может служить иллюстрацией к выраженному положению). Особенно разнообразными являются заговорные и заклинательные выражения в преданиях и легендах, которые соединяют в себе ярко выраженные бытовые черты с элементом фантастичности. «Боли у раба Божия Ивана сердце жарко от печали, как соль эта будет гореть в печи». «Гори сердце у р. б. Ивана обо мне, как эта свеча горит пред тобою, Пресвятая Богородица» [Садовников 1884, №> 124 (Марина-русалка), с. 387]. «Чьи руки зароют, те… и отроют» [там же, № 112, с. 361]. «Как стрела высоко летит, так пусть клад в землю уйдет!» [там же, № 112, с. 363].
Но здесь уже придется перейти к разбору сказок бытовых и обратить главное внимание на жизненный уклад, отпечатлевающийся в сказке, поэтому, вернувшись снова к сказке чудесной, придется повторить сделанное над нею наблюдение: чудесная сказка употребляет заговор в наиболее сжатом, схематическом, тем не менее основном и определенном виде, пользуется заговорной формулой как важной подробностию, связывает ее с определенным рядом эпизодов и удерживает эту комбинацию как постоянную и прочно установившуюся.
Выяснив несколько одну из комбинаций сказочного плана, не лишним будет обратить внимание на то, что она типична не для одной только сказки. Сложившаяся схема эпизодов, определившиеся категория лиц и перечень предметов иногда в связи, иногда в отдельности встречаются в заговоре как отдельном виде поэтической литературы. Не делая подробного сравнения между заговорами и указанными типическими подробностями сказки, можно в подтверждение этого положения привести заговоры белорусские, они замечательны в том отношении, что представляют собою не что иное, как вынутые из сказки эпизоды, к последним и прикреплен тот или другой зато вор. В сказке из сборника Романова помещен след<ующий> эпизод: «Пошов дальше. Ици дак ици… аж стоиць хатка на куриной ножцы… У етой хат-цы старуха…» [Романов 1887, № 17, с. 138]. В заговоре на останавливание крови: «Ехав Данило… стоиц хатка на куриной ножцы, а у той хатцы старая бабка» [Романов 1891, с. 65—69].
«Ёсь на мори войстров, на тым войстрови стоиць дуб, под тым дубом лежаць два камлни, а у тых камяннх гняздо, а у тым гнязду сядзиц итушка, а у тэй птусцы яечко…» [Романов 1887, № 8, с. 72]. Такова картина, нарисованная сказкою при указании, куда идти герою. Заговор от гадюки повторяет ту же картину: «На поли, на кияни стоиць дуб… под тым дубум… куст явору, а у том у кусьци… гняздо, а у том гняэдае яйцо…» (Романов 1891. № 88, с. 180]. «Ходзив, ходзив… пришов к мед-ныму двору. Приходзиць сн туды, увыйшов у хату, ажны там сядзиць дзсвушка красотушка и вышивагць<> [Романов 1887, № 10, с. 79]. В солдатском заговоре находим подобную же картину: «На мори, на кияни, па вострови на буяни… две девицы-красавицы; шьют они по атласу…» [Романов 1891, № 191, с. 51]. Подобные совпадения (которых найдется немалое количество), казалось бы, проще всего было объяснить воздействием сказки на заговор, особенно в тех случаях, когда материалом для сравнения служат сказки и заговоры, бытующие вместе в определенной среде. Но причины подобных совпадений лежат глубже и должны быть усматриваемы в том поэтическом мышлении, которое под влиянием известного мировоззрения, ассоциируя разнообразные впечатления и представления, создает эпические картины вообще и затем, по мере надобности, размещает их в различных произведениях поэтического творчества.
