Элиаде М. Парцифаль. Книги по психологии

Довольно было одного-единственного вопроса, чтобы исполнилось это чудо. Однако вопроса долгожданного. Никто не осмеливался его задать до Парцифаля, ни один рыцарь не был так обуреваем поисками Грааля, чтобы преступить правила благовоспитанности, не поволяющие приставать к больному с расспросами, и спросить про тайну святой чаши — потому и усугублялась немощь короля, потому и сместился ход вселенской жизни. Значит, это был не простой вопрос, наподобие тех, что задавали до Парцифаля другие рыцари, а вопрос единственно верный, единственно плодотворный и долгожданный. Вопросы остальных рыцарей порождались удивлением или учтивостью, их не жгло желание добыть истину и спасение — а именно это символизирует для средневековья чаша святого Грааля: истину и спасение. И лишь явившийся за ней в замок Парцифаль ставит один, но верный вопрос. Причем, заметьте, произнесенный вслух, он просветляет не только самого Парцифаля. Прежде нежели получен ответ, где находится Грааль, произнесение верного вопроса влечет за собой вселенское, на всех уровнях жизни, обновление: воды текут, леса зеленеют, плодородие осеняет землю, к королю возвращается сила и молодость.

Этот эпизод из легенды о Парцифале представляется мне чрезвычайно знаменательным для статуса человека в мире. Нам словно бы жребием предопределено отворачиваться от верного вопроса, главного, насущного — единственного, который имеет значение, который плодотворит. Вместо того чтобы спросить себя по-христиански: где истина и путь, — мы блуждаем по лабиринту вопросов и дел, может быть не лишенных притягательности и даже не вовсе бессмысленных, но которые не плодотворят нашу духовную жизнь.

Эпизод замечательным образом выражает тот факт, что верный вопрос еще до того, как на него получен ответ, — уже обновляет и оплодотворяет не только человека, но и весь Космос. Ничто точнее не отражает упадок, в который приходит человек, не задумывающийся о смысле жизни, чем эта картина всего сущего, томящегося в ожидании вопроса. Нам кажется, что мы томимся поодиночке, если не хотим спросить, где истина и путь. Мы думаем, что наше спасение или наш крах никого не касаются. Нам кажется, что круг наших мыслей, хороших или дурных, четко отграничен от чьих бы то ни было, кроме наших собственных.